До момента, как я стала мамой,
Не учила слова колыбельных,
Не хотела я спать непрестанно,
Не любила я зайчиков белых,
Не задумывалась об уколах
И о том, что цветы ядовиты
И о том, что на метр от пола
Все розетки должны быть закрыты.

До момента, как я стала мамой,
Кто б сумел моё платье обкакать,
Оплевать, изжевать негуманно,
Документы из банка залапать?
Я любила чистоту медитаций
И спала по ночам очень крепко.
И никто не читал мне нотаций,
Коль хотела съесть торт иль конфетку.

До момента, как я стала мамой,
Не удерживала я дитёнка,
Чтобы он не ворочался рьяно,
Из любой вылезая пелёнки.
Никогда по ночам не сидела,
Охраняя сон милой малышки.
Не смотрела я тупо в лист белый,
Перепутав его с детской книжкой.

До момента, как я стала мамой,
Не смотрела я детские глазки,
Не была я от радости пьяной,
Вспоминая забытые сказки.
Никогда просто так не держала
Существо, что ребёнком зовётся.
И из кухни к нему не бежала –
Вдруг он там упадёт, разобьётся?!

До момента, как я стала мамой,
Чувства матери были сокрыты.
И о них никогда б не узнала,
И проблемами были б зарыты.
Теплота, боль, любовь, изумление,
Ликование с каждой наградой.
Грусть и радость, а также сомнения
И вопросы – «А это ли надо?»

До момента, как я стала мамой,
Про болезни я слышала редко,
О чужой боли думала мало,
Хоть нормальной была, не кокеткой.
Про любовь матерей лишь читала,
Что она без границ, беспредельна.
Но не знала и толики малой,
Что пришлось испытать мне на деле.

До того, как я бабушкой стала…
Я не знала, что все ощущения,
Что прошла я, когда была мамой,
Лишь удвоятся, как отражение.
Оттого, что комочек пищащий:
Чепчик, соска, конверт и пелёнка
Ты увидишь живой, настоящий
На руках у РОДНОГО ребёнка.

Я верю в чудеса...

Мамочка милая, радость моя,
Самая близкая в мире душа
Самый родной человек на земле,
Счастья, здоровья желаю тебе!
Жизнь подарила ты мне, потаму
Я пред тобой в неоплатном долгу!

стрикоза

Добавлено (15.01.2013, 14:36)
---------------------------------------------
Ее мальчику две недели. Она склоняется к колыбели и все слушает,
как он дышит. За спиной говорят: «Вот глупая, так и льнет к нему,
не отходит, никого не видит и уж точно не слышит.
А она им всем: «Вы и не жили, если вам не знакома сладость дыханья таких мальчишек. Нет, ну правда, на самом деле».
И ей кажется, что самой ей никакие не тридцать лет, а лишь две золотые недели.

Она кружит мальчишку в березовой роще и наверх обращается: «Боже, боже, ну за что мне такой красивый мальчик!»
А щербатое детство вовсю хохочет. Обернется она на знакомый голос,
и мужчина, который копия мальчик, на плечах у которого, словно галстук, развеваются мокрые колготки, улыбнется: «Как хорошо, что нас трое».
Она зажмурит глаза и подумает: «Господи, ну за что же мне счастье такое».

Ее мальчик слезами на клавиши каплет, и в груди тотчас рвется важное что-то. Эти моцарты, григи, шопены и листы, этот дурацкий, ненужный, безумный опыт.
Все сольфеджио и концертмейстеры – ну их к черту, ей пианист не нужен. Ни ван клиберн, ни лобачевский, невский, путин, кюри, бестужев...
Лишь бы только мальчик не плакал, лишь бы не умирать от жалости.
Он ей шепчет: «Пожалуйста, не пойду туда больше», а она прижимает к себе головку: «Не ходи туда больше, пожалуйста».

Он пятнадцатилетний ежик. Ей хотелось, чтоб навсегда вместе,
чтоб в охапку, чтобы в обнимку. Хоть в какую-нибудь Анапу, Гагры, Сочи, иную чужбинку.
Но он молча уходит из-под ладони, у него футболы и рок-н-ролы,
у него большие на жизнь планы, он от неба не ждет никакой манны.
Он все сделает так, как сам захочет, он любовь ее пронесет с собой между прочим. Между верой и отчаяньем, между радостями и печалями.
А пока на макушке растут иголки, и ей верить не хочется, что в любви ее – ну совсем никакого толку.

Ее мальчик в Андах и в Альпах. Ее мальчик вырос в героя. Ей бы им гордиться-хвалиться, а она не знает покоя. Ему достаются вершины мира, моря-океаны, близи и дали. Ей – глобус усеивать флажками, вешать на стену вымпелы да медали. Он, верно, целует заморских женщин, ей это не больно и не ревниво. Ей самой все отчаянней хочется видеть колготки внуков на шее у сына.

Только однажды бессонной ночью она подскакивает в кровати.
Ей видится маленький ежистый мальчик, а сердце колотится так некстати. Она уже слышит звонки в прихожей, но ищет таблетки и теплую юбку. Сжимает в горсти пузырек с лекарством, идет к аппарату
и первый раз в жизни боится поднять телефонную трубку.

Ее мальчику с чем-то там тридцать, он сидит на больничной постели. Беззащитен и безоружен, как в той маленькой и далекой детско-песенной колыбели.
Он острижен и перевязан, он такой же, но слишком ранен, слишком бледен, слишком потерян. Она замирает в дверном проеме, словно
у важной какой-то грани.
Ей так страшно к нему прикоснуться. Он все тот же выросший ежик,
вдруг сейчас уберет ее руку, вдруг попросит ее убраться. Что ж ей сделать такого, что же.
Шаг навстречу, микрон движенья, подзывает ее рукой. На ватных ногах подходит, садится на край постели, головы касается головой.

И он снова ее мальчик. Тот, который в березовой роще. Тот, который слезами по клавишам. Тот, который из-под ладони. Тот, который
в Андах и в Альпах. Тот, который всегда будет. И никто сильнее
не любит: ни в Париже, ни, что там, в Москве.
Он сидит, не шелохнется, кулаком вытирает слезы.
Она гладит его по замшевой голове…